Иногда единственный подвиг – это элементарно выжить, сохранив при этом живую душу.
Выжившим посвящается. На этом острове запах рыбы и пороха проникал везде: пропитывал рыбачьи хижины, гимнастерку и портянки, руки и даже чай, почему-то имел привкус мыла и рыбы. Сети все еще висели у берега, рядом с пробитыми осколками и накрененными набок лодчонками, зарытыми наполовину в песок. Песок здесь был крупный, сплошь из ракушек, и скрипел под сапогами. Следы, если идти у самого прибоя, быстро наполнялись водой пополам с пеной, зеленой и грязной от водорослей. Чайки кричали в сером небе, то взлетая вверх, то припадая к самым верхушкам волн. Их крылья резали воздух густой и влажный. Сейчас остался только порох и горячий дымок отстреленных гильз. Вдруг появилось небо. Он мог поклясться, что неба раньше не было. Были только эти узкоглазые и чей-то крик. Может быть его собственный. Он не дышал. Просто не мог начать дышать. Не мог вдохнуть эту тишину с духом горящей земли, плоти и пороха. Руки почернели от оружейной смазки пополам с землей и вцепились намертво в гашетку. Руки тоже жили собственной жизнью, как и легкие, и он не сразу смог разжать пальцы. Сейчас. Сейчас он сделает вдох и повернет голову. Самое страшное было посмотреть направо. Там лежал Борька. Кровь уже текла спокойно и не пульсировала толчками. Как бесконечно далеко осталась утренняя побудка и горячий чай, который они пили из одного котелка. Последняя самокрутка перед боем, выкуренная тоже на двоих. Разные люди жили тогда и сейчас. Разные люди жили разные жизни. До этого дня Володька не умел убивать. Как ни учили его старшина и ротный целиться и стрелять, когда дело доходило до пристрелок по живым мишеням – он все время стрелял чуть выше или чуть левее. Как будто невидимая сила сбивала прицел. Скольких же он убил сегодня: десять, двадцать, тысячу? Твари, сволочи, твою мать! Узкоглазые сволочи! Рвал бы вас голыми руками, колол штыком резал на куски. За Борьку. За Родину. За Сталина. За все. Фашисты, твою мать! Когда-то отец читал евангелие, чуть ли не каждый вечер. Зимние вечера долгие. В теплой протопленной на ночь хате еще стоял запах жареного сала и каши. Сиреневые тени, от мерцающего пламени керосиновой лампы, дрожали и менялись. Мать сидела ближе к огню и штопала детские одежки. Младшие сестры возились, шушукаясь на печи. Отец уже седой брал книгу, садился рядом с мамой и тихим голосом, монотонно, будто говорил сам с собой, начинал читать: Не сотвори себе кумира. Не убий Не укради Это было вечность, почти полгода назад. Какие заповеди он нарушил с тех пор? Легче сказать какие не нарушил. Не прелюбодействовал. Семнадцать лет исполнилось совсем недавно. Не успел. И, наверное, не успеет. То немцы со своей трудовой повинностью. Потом советские войска вошли в родной Иванков и забрали всех пацанов, кому исполнилось 16, подчистую. Говорили, что война уже заканчивается. Может где-то и заканчивается, но здесь на этих чертовых островах она в самом разгаре. На наш век войны хватит. Да что думать. Двум смертям не бывать, а одной не миновать, как любит приговаривать ротный. Жаль, конечно, что девок не было. Но нехорошо думать об этом здесь и сейчас, когда рядом лежит Борька и кончается, по капле утекая в землю. Ребята ушли вперед. Надо бы идти за ними, но патроны кончились, и сил нет тащить пулемет. Они с Борькой лихо таскали его перебежками.Эх Борька, Борька! Друг ты мой ситный! Покосили мы их, жаль ты не видишь, как драпают. И ребятам досталась славная работенка – загнать узкоглазых прямо в море. Володька оторвал руки от гашетки, отвернулся от друга, уткнулся лбом в землю и взвыл, кусая кулаки, чтобы не заорать от боли. За этот бой им обоим присвоили по ордену Красной Звезды, только Борьке – посмертно. Володька отдал бы десять орденов лишь бы друг был жив. Чуть ли не каждую ночь они гуляли по берегу, смеялись, болтали и боролись шутя, как обычно и бывало. Он долго отходил от этих снов после подъема. Не понимая где здесь сон, а где явь. Дней через девять после того боя назначена была зачистка. Корейцев уже выбили из укреплений. Олежка Ярославец сумел забросать гранатами дот, получив при этом ранение. Бойцы, влетев туда в пылу атаки так же и вылетели пулей, сдерживая рвоту и матюкаясь на всю катушку. Пулеметчика разорвало на части, и но эти части были прикованы к пулемету. Ребята звали потом, Володьку поглядеть на корейского пулеметчика, но он не пошел. Теперь надо было прочесать весь остров, заглядывая во все щели и отстреливая узкоглазых, мечтавших, наверное, родиться червями или крысами или вообще не рождаться. Они были смертельно напуганы и смертельно опасны. В любой момент можно было нарваться на такого червя способного с перепугу перерезать тебе глотку. Володька открыл дверь ударом сапога и остановился. Внутри было тихо, но что-то подсказывало, что дом не был пуст. Входить не хотелось. Хибарка эта стояла чуть на отшибе. У самой двери висели старые сети, дальше было темно. Вдруг захотелось сорвать гранату с пояса бросить вовнутрь, но хибар было много и если швырять гранаты в каждую, то никаких боеприпасов не хватит. Старшина голову снимет вместе с шапкой. Володька отшвырнул сети дулом автомата и шагнул вовнутрь. Какое-то время глаза ничего не видели, но что-то было, точно было. В углу за доской. Может кошка – человеку там не поместиться. Володька сделал шаг и дулом отшвырнул доски. Там на корточках сидел узкоглазый. Поднятые руки его дрожали, он весь дрожал, так, что стучали зубы. В глазах корейца была обреченность, будто не Володьку он видел с автоматом, а что-то иное. Он ждал молча, и глаза просили выстрелить в голову и о том, чтобы Володька стрелял быстрее. Кореец был ровесником или старше – у них не поймешь возраст – и он был чужой. Дважды поднимал автомат Володька прямо в это чужое лицо и черные глаза корейца перебегали с цевья на Володьку и обратно. Дважды пытался спустить курок и не мог. В третий раз он просто махнул автоматом куда-то в сторону: А, сука, живи. Помни меня, сволочь. Володька развернулся и вышел.
Категория: Творчество | Добавил: galat (29.04.2008)
| Автор: Елена Галат
